Вдруг резко захотел домой

Зимой ты хочешь лета, а летом - живительной прохлады.

Вот и я, с ног до головы одетый в огневой римский зной, тщетно пытаясь спрятаться от отвесного пламени итальянского солнца, жадно сосущего силы через небесную трубочку, пробитую сквозь фольгу моей макушки, стоял у Пантеона, надеясь скрыться от жары у могилки Рафаэля. Но ни судьба, ни великий художник, ни горячий римский сезон не благоволили этому, держа меня, как и всех туристов, на улице в гигантской очереди, что шлангом обвила великое здание.

Ни в одном приличном кафе не было мест. Повсюду продавали мороженое, раздавая за большие деньги туристам цветные горошины, зачерпнутые совочками из заиндевевшего лотка. У каждого угла стояло по пыльному торговцу холодной воды, которую он вручал за пару евро обезумевшим от жажды туристам. Бутылки были мокрыми и грязными от пыли. На стремительно таявшем льду охлаждались мухи, а у каждой лавки стояли выкатные витрины с зонтиками от зноя и накидками от солнца, и всё-всё было пунцово-красным от неумолимого ультрафиолета.

Итальянцев почти не было. Ни один нормальный римлянин не высовывал носа из дома до вечера, а мудро пережидал зной дома, попивая на тенистых террасах прохладное вино, обнимая свою ревнивую жену, читая газеты и шумно обсуждая с друзьями футбол, задыхаясь от эмоций и колотя себя кулаками в грудь.

Всё было как всегда. Бронзовые римлянки ревновали своих мужчин, как всегда красивых, поджарых, эмоциональных и переполненных любовью к себе и образу своей традиционно-идеальной жизни, а те без памяти любили своих мам, хранящих в кузове мозга тысячи рецептов умопомрачительных паст. Вино, паста, любовь и вечная «дольче фар ньенте».

Я сидел на камнях, в тенёчке, по-коровьи жуя салат, который купил в ближайшем магазине. Воды не хватало, сколько бы я ни купил, а в туалет совсем не хотелось. Жидкость испарялась через спину и лоб, даже не капая, а струясь прямо в мою обувь. Был ли я рад? Нет. Я вообще осознал, что не понимаю, чего хочу. У меня были деньги. Я был в Риме в сезон распродаж. Но у меня не было сил. Я вдруг резко захотел домой, в центр, к этой непонятной всему миру жизни, в которой бы у меня требовали подарки, склоняли к круглосуточной заботе и уважению личных границ, чтобы машины пердели под окнами, чтобы мотоциклисты дёргали рукоятку газа до отказа, чтобы юбки у девушек были не шире ремня, а на лице не было живого места без филлеров. Я снова хотел недоуменно смотреть на двадцать миллилитров гиалуронки в каждой губе, на пятикилограммовые импланты в трещащей по швам маечке, хотел безразличных взглядов и втулок, которые невозможно смыть в унитазе.

Как замечательно путешествовать и жить, если следуешь внезапно возникающим импульсам, — думал я, надиктовывая Ксюше план по переброске моего тела на родину.